Михаил Касоев

ЧАСТЬ 1. Всадники

Перед оглушающей cсорой в доме часто стоит напряженная тишина. В тот поздний вечер ее, как могли, старались не нарушать Токэ Делинги и его старшая сестра Бана, ассимилировавшиеся грузины немецкого происхождения, никогда в жизни не слышавшие героических песен о Зигфриде. Пьяный Токэ бессмысленно  дышал хриплыми запахами любимого духана «Тросы» и старался поменьше передвигаться по скрипучему квадрату их совместного с сестрой дома, давно и незаконно поставленного прямо на крыше четырехэтажного старого здания в Гуджарати по правую руку от памятника Основателю города. Задняя дверь дома как раз выходила в свободное пространство на соседнюю крышу и далее, где не в самые сытые времена Токэ мог с похмелья посидеть, как говорила смеясь и трясся подбородками соседка Илала, «на диете солнечного света». Раздраженная Бана, с видом «я здесь одна», занималась хозяйскими делами. Ее муж, глухонемой грузчик и добряк Сокило отрабатывал вторую смену на городском мясо-молочном комбинате им. 25-го февраля. Дочь Лисо, зрело шуршавшая при ходьбе трущимися колготками на мясистых, недлинных ногах, состояла в благополучном браке с заведующим пунктом приема стеклотары Джони К. и даже после медового месяца счастливоне жила, по ее выражению, «в голубятне», с заурядными родителями и праздным дядей.

Токэ неохотно боролся с приступом пост-алкогольного жора и рассчитывал победить его с  помощью «заготовок на завтра», которые  Бана утрамбовала в маленький холодильник «Юрюзань». «Сестра моя!» - ласково начал было он и вместе с тишиной пожалел об этом. Бана превратилась в «вербальный ураган», сила и продолжительность которого разбросали, разнесли биографию Токэ, как вещи при неожиданном обыске.

- Ты, беcпризорный, хочешь кушать! Расколоться твоей голове! Тебе сорок лет. Почти. И что? Пять лет за хулиганство. Два туманных, невнятных брака позади. Ни одного ребенка. «Черный день» не обеспечен, а ведь он не за Лодкинской горой, еще как придет! Мекисэ-терщик в мужском отделении бани №3. Массируешь чьи-то жирные, волосатые туши и ляжки. Пропиваешь жизнь. До работы. Во время работы. После работы. Вместо работы. Друзья – неудачники. Проклинаю поименно. Бездарный торговец мороженым Дубара, трамвайный бездельник Дулик, уличный гиж-псих (Bana, did you mean, «freak»?) Гулбаз и коллэга по работе Шуша Серный!

Раздувшийся Токэ сорвался на пропитый оборонительный бас: «FurGott, Kaizer und Vaterland!» - и бросился на крышу, влом, через заднюю дверь. Девизу на немецком его научил художник-урбанист Мераб, регулярно приходивший к Токэ в баню «отдохнуть». Когда трешь спину образованному человеку, обязательно найдется чему у него поучиться. Шуша, услышав, как Мераб с Токэ репетируют в гулком вязком паре произношение этих слов, поинтересовался, что они означают. Художник сказал, что это цитата из текста выступления руководителя ГДР, Генерального секретаря ЦК СЕПГ Эриха Хонеккера на церемоний присвоения ему звания Героя Советского Союза в Москве, в 1982 году. Шуша честно ничего не понял. Токэ же, не до конца сознавая смысл выражения, всегда чувствовал его фонетическое созвучие своему настроению в минуты яростного возбуждения. Как сейчас.

Недовольная непрошенным гостем, железная крыша громко и бесцеремонно отсчитывала его шаги. «Твою маму!». Токэ встал. Крыша затаилась. Готовясь закурить, он оторвал фильтр у папиросы. Чиркнул спичкой. Небезопасно поднес ее к черни жестких усов. Затянулся. Отвел взгляд от огня и…

Из-за левого угла перекрестья его улицы с витринным проспектом Дружбы неожиданно и странно беззвучно вынесло одинокого всадника. В нервном уличном освещении его темный силуэт отбрасывал влево от Токэп розрачную рваную тень, казавшуюся безразмерной. Подчинив коня, он заставил его застыть и, вытянувшись в стременах, цепко просмотрел насквозь вверх беззащитную улицу, зажатую неровными стенами спящих домов, вдоль которых тихо дремали большие, неуклюжие деревья. Всадник оглянулся и четким движением вытянутой вперед руки подал кому-то невидимому за углом уверенный знак.

А сам резко сорвался с места и помчался к другому концу улицы, азартно, в ощутимое удовольствие джигитуя на скаку.

Разворачиваясь левым крылом, на улицу также беззвучно вбегала, подгоняемая сзади и сдерживаемая от расползания по бокам всадниками конвоя, босая колонна обнаженных людей. Тысячная. Трясущаяся. Спресованная телами. Впереди-мужчины. Нос к затылку. Ряд за рядом. За ними - женщины. Ряд за рядом. Грудь к спине. Дети. По росту. Не крича. Нельзя. Последними -старики. Плотно. Жалко. Подвисая друг на друге.

На бегу они все зажимали себе рты и носы ладонью одной  руки. Никто не решался отвести ее. Бегущие неестественно передергивали плечами. Судорожно. Обреченно. В одну сторону! В - другую! Порой в колонне их движения выглядели синхронными. Молодые женщины, в которых стыд умирал медленнее, ладонью свободной руки зачем-то прикрывали низ живота. Постановщик этого бега скорби мог гордиться своим безумием: страх и унижение обрели чудовищно безупречную хореографию.

С крыши Токэ не мог видеть, что спины впереди бегущих предупреждали тех, кто бежал следом, выжженным тавро с яркой краской, втертой в красные, запекшиеся рубцы: «Без приказа не дышать!». Глаза людей бились в синеющих орбитах бело-красными комами и рвались наружу. Всадники конвоя зло следили за тем, чтобы никто из мужчин еще и не смел оглянуться назад в попытке увидеть свою женщину, ребенка, родителей. Немногих непокорных метили плетью, с оттяжкой по головам остальных. В назидание. Через ход-два всадники конвоя ставили коней на дыбы, наслаждаясь тем, как утратившие волю  животные свинцовыми передними копытами, натянутой скорбным атласом грудью нависали над горбившимися людьми. Кони беззвучно, в белую, нестертую резь коренных и клыков, безнадежно скалились в беспомощное черное небо.

Всадники конвоя гнали колонну умело. Не давали упасть даже самому маленькому, самому немощному в ней. Страшно, но в этой сплоченной унижением толпе, поддерживаемый всадниками темп бега раздражал тех, кто мог и хотел бежать быстрее. К цели - telos (греч.), которую чувствовали и, не обсуждая, признавали все.

Скос крыш по правую сторону улицы скрывал от Токэ часть происходящего. Но он видел, как вернувшись к разрываемой жаждой воздуха колонне, первый всадник демонстрировал поперек ее рядов свою безупречную выездку. Вдруг он остановился, паясничая и дрязнясь, закрыл рот и нос ладонью. Чуть выждав, первый всадник резко сбросил ладонь, запрокинул голову вверх и широко  растянув свободный рот что-то беззвучно прокричал. Это был приказ!

Срывая ладони с обожженных ртов, люди зубами вцеплялись в спасительный, долгожданный вдох. Носами пробивались к воздуху сквозь вонь пота загнанных тел, мочи и выделении, в которых они так  долго или бежали, или жили.

Сейчас вдох для них был растяжим, как жизнь. В его начале кажется, что впереди так много времени…

Токэ ощутил, как затянутый секунду назад табачный дым, раскаляясь, рвется из него выдохом. Закрывающаяся задняя дверь выдала Сокило, который весь миг простоял позади него и, похоже, видел то же, что и он, а теперь попытался незамеченным вернуться в дом. Растерянный Токэ вновь посмотрел вниз. Улица была пуста.

ЧАСТЬ 2. КГБ

От паркетного паззла коричневого, чуть скользкого пола, в кабинете врача-психиатра с большим опытом Льва Борисовича Минахи как-то не по-медицински, свежо пахло бесцветной натирочной мастикой. С подоконника в кабинет, не смущаясь, голубым цветом и теплым воздухом заваливалась летняя беспечность. «Что ж, друзья, действительно, редкий случай!» Втайне мечтающие о международном признании вне соцлагеря, молодые практиканты Льва Борисовича, A. Botsiridze, B. Vetoyan, G. Gabbasov, в три белых халата без шапочек, уважительно застыли в линию. Трезвый Токэ сидел перед ними на темном венском стуле, инвентарный номер 129. Бана, как и полагается просительнице, держалась ближе к усталой двери с металлической, шатающейся ручкой и огромной, не по ключу, замочной скважиной. Два дня она потратила на поиски в своей социальной сети - соседи, спекулянтка Зиппо, портной Тош, сержант милиции Език и даже контролер ТЮЗа тетя Шура - кого-нибудь, кто смог бы устроить для Токэ прием именно у Льва Борисовича, практикующего в Михайловской больнице, напротив стелы, прозванной в лечащемся народе Памятником Кебабу. Нашла! Брата от видения, пока они не стали повторяться, надо было спасать.

Токэ чувствовал себя неуютно. Как баран, которого на День Поминовения покупают гуджаратцы на Базаре Дезертиров. Скромный, в стильной завивке, стоит себе в стороне баран, такой меланхолично одинокий. А неделикатный продавец и доминирующие покупатели обсуждают его шею, грудинку, лопатку. И никого не интересует, что у барана на душе. Лев Борисович без особого пыла рассказывал коллегам, что, вопреки учению К. Юнга «классификация объясняет индивидуальную душу, которую одолевают настойчивые панические видения апокалиптических картин бренности земного существования. Эти видения в их современной форме возникли и развились после Первой мировой войны в странах Западной  Европы и они характерны для капиталистической формации, которая исключает уверенность человека в завтрашнем дне, насаждая подчиненность судьбе, а также технически и медикаментозно эксплуатируя «первобытный мир бессознательного».

- Но чтобы у нас, в Советской Республике? - как-то неискренне, фальшиво недоумевал Лев Борисович. – Калбатоно Бана, вашему брату поможет только общественная позитивная коннотация, полностью исключающая ее возможный дефолт!

«Вот и «черный день» - подумала Бана. Встревоженная дверь, меж тем, вслушивалась в неизвестный марш четких, наглых шагов, приближающийся из дали больничного коридора.

- Простите, Лев Борисович, как диагностируется этот недуг в общепризнанной медицинской терминологии? - поинтересовался G. Gabbasov.

- Fadoportugues - фатум, судьба по-португальски. Впервые этот термин ввел в оборот и утвердил выдающийся, прогрессивный исследователь левых взглядов Tiago Flores из Лиссабона.

При упоминании столицы Португалии встрепенулся  армянин B.Vetoyan:

- А вы знаете, что в Лиссабоне есть музей, основателем которого является Calouste Sarkis Gulbenkian?

На этих словах, лишив грузина А. Botsiridze возможности ответить, энергичная дверь, с которой усталость как рукой сняло, оттолкнув Бану, широко и уверенно распахнулась. Вошли двое, в костюмах и с вопросами.

- Calouste Sarkis Gulbenkian, родственник?

- Все мы немного родственники, - не подумав, ответил B. Vetoyan.

- Лиссабон, столица Португалии - страны члена NATO, - профилактически сообщили собравшимся уверенные гости.

У одного в нагрудном кармане белой сорочки лежали и нестрого краснели пачкой сигареты «Marlboro». У другого на руке, при движениях, убегали от левой манжете и возвращались обратно  наручные японские часы «Casio» с калькулятором. На металлическом браслете.

- Кто из вас Токэ Делинги? - формально, с ходу разобравшись в обстановке, спросил курящий. Мы из Комитета Госбезопасности. Капитан Корнелий Б. и майор ХакаДзе.

Бана вдруг начала различать оттенки «черного дня». Токэ никогда (даже в тюрьме) так остро еще не ощущал переменчивость среды.

Допрашивал Токэ командированный с кожгалантерейным портфелем из Москвы в Гуджарати, по-северному бледный следователь по особо важным делам КГБ СССР А. Клепак. В присутствии  скучающих капитана и майора, он со сноровкой окулиста третий час вился у глаз Токэ, методично задавая ему одни и те же вопросы. Сколько человек было в колонне? Какие они несли портреты, транспаранты, флаги? Скандировали ли они лозунги? Как это - беззвучно? Какой была траектория движения Первого всадника? Кто-нибудь еще вместе с вами стоял на крыше в ту ночь? «Выдам Сокило - пропадем втроем: я, он, плюс Бана. Она не перенесет удара» - не понимая, каким может быть этот удар, думал Токэ, которому так хотелось домой. На крышу. В голубятню.

- Я один все видел. Болшэ никито.

В начале четвертого часа измочаленный допросом, Токэ отчаянно попытался сам в последний раз объяснить товарищу А. Клепаку, все сначала. Банщик я. Токэ проделал экзерсис «человек моется с мылом». Мекисэ-терщик. Токэ исполнил два passe руками от себя к себе, растирая воображаемую спину муштари-клиента. И добавил запомнившиеся еще с давнего собрания редкого профактива бани №3 гремящие слова: Помогаем! Трудящимся! Соблюдать! Гигиену! Тела! Ну, напился, привиделось, думал, «всио», «погнал», обос… испугался то есть, сказал сестре, потащила к врачу. К вам не тащила.

Только после этого, видимо запарившись, следователь А. Клепак к облегчению Токэ и радости капитана с майром, живщих все время допроса мыслью о запоздалом плотном ужине в рамках программы «высокие стандарты местного гостеприимства», безнадежно сдался.

- Вот вам пропуск, товарищ Делинги. Прекратите пить. Поддерживайте в здоровом теле, своем и сограждан, социалистический дух. О нашем разговоре, а также о том, что вы видели, - следователь заглянул в пугающую картонную папку «ДЕЛО» с траурной черной тесемкой, - в ночь на 8 июня 1983 года, никто не должен знать.

Не дожидаясь, пока Токэ выйдет из комнаты, капитан  уже  устроился наяривать на телефонном стрекучем диске: «Алло, «Тросы», Бондо позови! Наш кабинет, два человека и гость… Нет, добавь поросенка. С выносом!»

- Товарищ Клепак, - обратился к гостю майор, – и все же, какая необходимость была в обстановке строгой секретности, не известив нас - что, не доверяете? - верных коллег на местах, прилетать, чтобы допросить какого-то перепившего банщика?

Завязанный еще ранним утром женой спросонья, в квартире престижной высотки на юго-западе Москвы, столичный галстук следователя, несмотря на усталость, вновь уперся в его кадык стойкой «смирно!».

- С базы NATO, с территории Турции, была осуществлена масштабная провокация. Мощными передатчиками противник атаковал сознание граждан вашей, то есть, нашей Советской Республики трансляцией идеологически вредных метавидений, цель которых - отвлечь трудящихся отдельно взятого региона от миссии строительства коммунизма. Средствами технического подавления и контроля ЗАКВО атака была отбита, трансляция «заглушена». И все же, метавидению, - приставка «мета» очень нравилась следователю и «внушала» его периферийным коллегам, - удалось достичь пары адресатов. Не все они установлены. К сожалению, наши средства технического подавления и контроля полностью и беспощадно уничтожая сигнал, не позволяют получить представление о его содержании. Нужен был живой свидетель. Ваш банщик помог нам, а значит, помог Родине.

Капитан Корнелий К. понимающе вытянулся в позвоночнике. Майор ХакаДзе втянул живот, ненадолго подавив его упругое сопротивление.

- Вот такие вот, «жо и балетные па», товарищи офицеры! – подвел итог особой операции любимой присказкой товарищ Клепак.

ЧАСТЬ 3. Вопросы вечности

Почти счастливый, Токэ ближе к вечеру выходил из строгого подъезда КГБ, намереваясь отправиться домой. На крышу. «В голубятню», в которой он безвылазно, без грамма алкоголя и в заметном страхе провел два дня до визита к Льву Борисовичу. Токэ рассчитывал дисциплинированно пройти мимо по-летнему открытого духана «Тросы», где, как обычно к этому времени, собиралась вся районная паства, в том числе Дубара, Дулик, Гулбаз и Шуша. В «Тросах», в хинкальном белом шуме, они чувствовали себя лучше, чем  дома или на работе. Завидев сквозь большое, «от пола», уличное стекло сосредоточенно  идущего «в профиль» Токэ, четверка в горло, в пьяный ор, стала звать его, каждый на своем, но понятном другим языках. Лингва франка по-гуджаратски. Дубара кричал - «зу!», Дулик - «быстрее!», Гулбаз - «мале!», Шуша - «шют!». Собутыльника, который звал бы его по-немецки - «schnell!» - за круглой стойкой для приема пищи «на ногах» не оказалось. Токэ четырежды понял, что его тепло приглашают присоединиться к компании. И, не оправдываясь, легкомысленно, публично изменил дисциплине. Для начала, аккуратно подливая водку в пиво, Гулбаз обратился к Токэ с откровением, полученным из быстрых слухов:

- Знаем о твоих неприятностях, Токэ! Больница, Ка-Ге-Бе тоже! Ни о чем не спрашиваем. По-мужски, прямо говорим: сумасшедший ты или этот, как его, «дисындент», все равно, ты - наш брат!

Растроганный Токэ ответил в том духе, что если кто-то думает иначе, пусть увидит, как разбиваются иллюзии его индивидуализма. Жизнь, упрощенная до правил доброго кутежа входила в свое неизменное русло. Застолье в Гуджарати, как хороший jamsession. Его участники, основательно зная отточенные годами стандарты, исполняют тосты - то персонально, последовательно, то в жаркой общей импровизации. Но наступает особый момент. Гансхвавебули - «отличающийся», особый тост! Тост, который требует, чтобы «за сказанное» выпили до дна из другого, особого сосуда. В тот раз им стал ветеринарный шприц емкостью 500 мл, принесенный завернутым в газету «Грузинский коммунист» Дуликом. Втянув в него, как лекарство, вино из бутылки, Дулик эффектно поднял шприц правой рукой. Вкратце, он пил за тот «закон неба, который, единственный, от Бога, правильно объясняет земную связанность присутствующих». Дулик, вдавив себе в рот содержимое шприца до полного опустошения, торжественно передал его по часовой стрелке Гулбазу. Тот, выпив, Шуше. Следующий Токэ. Почетный круг замкнул Дубара.

После гансхвавебули, завершившего, наконец, встречу, на которой настоящие гуджаратцы «многажды подарили друг другу тепло своей души», Токэ пьяный до отсутствия каких-бы то ни было связных мыслей поздним вечером возвращался домой. Он педантично твердо раскидывал ноги в черных ботинках так, словно разбрасывал, как палую желтую листву, все подсохшие за последние дни сплетни о себе. Перед тем, как проворчать пять этажей подъема по сложенной локтями лестнице до своей «голубятни», Токэ надолго остановился во дворе у крохотной, «в чугунный крест», ливневой  решетки. На нем был застегнутый с нетрезвой тщательностью, на все пуговицы, бывалый коричневый плащ, со зримо потертыми наружными карманами и плечами, прибитыми регулярными дружескими похлопываниями. Кончик худого, с матовой горбинкой носа, застыл под соломенной, с коричневой каймой шляпой. Склонив голову Токэ чутко вслушивался, как в стоке, пугливо шумя и прячась, бежит несвежая вода. Ни к кому, кроме своей нетвердой злости не обращаясь, он, бормотанием отмерил один из обидных отрезков своей жизни: Цагареджо, 5 лет. Блиадь.

После этого Токэ погрузился в смиренное, но триумфальное молчание человека избранного, наделенного пророческим даром. Он знал, что произойдет дальше.

 Встретить Токэ спустился Сокило. Он тяжело кружил вокруг Токэ, горестно втаптывая подошвы чуст - домашней обуви - на босую ногу в землю, как будто на него действовал усложненный закон всемирного тяготения. Размахивая короткими костистыми руками, Сокило натруженными сильными пятернями яростно мял воздух то у смиренного лица Токэ, то у своего лица, багровеющего от мучительного обязательства, гортанными звуками все-таки рассказать всем, «о чем молчит Токэ». Улице, городу, республике, стране и тем более миру, его рассказ был  неинтересен.

В тот еще один тяжелый вечер из окна пятого этажа вновь возглавить одинокое осуждение Токэ, высунулась Бана, угрожающе свесив при этом сдерживаемые на пределе черным лифом тяжелые испуганные груди четвертого размера. Молодой полумесяц в пубертатном состоянии застыл, незаметно прогоняя ночные облака. В воздухе  чувствовался напряженный неземной гул: Dzy! Dzy! Посмотрев на Токэ и на небо, Бана оценила расстояние как до брата, так и до Бога. «Гхмерто-Господи!» - обратилась она к Всевышнему, и беспечные, любопытные звезды высоко над колодцем двора засветились было солидарностью и сочувствием. Бана просила высшие силы утвердить простой план успокоения или возмездия: послать за все мучения ей, а лучше за пороки - Токэ достаточное количество шхами-яда  и после этого мгновенно забрать «долой с крыши» ее труп, а лучше труп Токэ по указанному пусть без индекса, но точному адресу.

Помогая молчащему деверю справляться с полуночными каменными ступенями, Сокило мычал ему в спину, продолжая по-своему о чем-то размышлять «вслух». Вместе они добрались до верхнего, надстроенного этажа. Токэ и сестру через «смыленный» порог открытой  двери вновь разделяла бытовая ненависть, которую, как и комнату, стесняясь своей матерчатой облезлости, смущенно освещал угнетенный годами абажур изначально лимонного цвета.

- Пропойца, стоишь ночным пугалом посередине двора. Что ты там делаешь?

Сокило, все еще стоявший за спиной Токэ, не мог видеть его лица, а значит, и прочитать «по губам» спокойный и неожиданно трезвый ответ.

- Cлушаю, как журчит вода. Мне так лучше вспоминается.

Бана начала закручиваться в вихрь гнева.

- Тебе! Никчемному! Нечеловеку! Немужчине! Есть что вспомнить?!

- Да, есть! – не ища примирения, сказал Токэ. - Я помню, как бабушка Мара, принимая роды у нашей матери, шлепнула меня, младенца, по попке. И я задышал. А пока я вечерами помню об этом, мне по утрам легче надеяться.

После оглушающей ссоры в доме всегда стоит эталонная тишина…

Сдержанно жаловались друг другу на опускающуюся летнюю прохладу рыжие и такие веселые днем крыши. Сверху Токэ долго  смотрел на  редкие, усталые головы-точки  прохожих. Гулко пустела, обнажаясь безлюдьем, вязь улиц Старого города. Шумный Гуджарати, медленно успокаиваясь, останавливался на ночлег. Город, как игрушку, которую аккуратный ребенок убирает в детский ящик, забирала темнота. А  в ней, как будто по-прежнему, все были вместе. И снова, каждый - был один.

Некоторые примечания.

1. Духан «Тросы» - культовое заведение в Гуджарати. Свое название получил в связи с особенностью несущих конструкции, поддерживаемых стальными тросами.

2. Лодкинская гора - почти автономно управляемая возвышенность, с которой виден Гуджарати.

3. «Fur Gott, Kaizer  und Vaterland!» -( нем.) За Бога, Кайзера и Отечество !

4. ТЮЗ - Театр юного зрителя

5. Fadoportugues - музыкальный жанр. Зародился в Португалии.

6. Calouste Sarkis Gulbenkian - финансист, нефтяной магнат, филантроп.

7. ЗАКВО - Закавказский военный округ. Аббревиатура в 80-годы расшифровывалась советскими военными, как «Забудь Как Выбраться Отсюда».

8. Хинкальный белый шум - научного описания не имеет. Обычно стоит над столами,  забитыми белым по цвету муки, объедением.

9. Цагареджо - выдуманное место заключения Токэ Делинги в  49 км от Гуджарати.

10. Dzydzy (-груз.) грудь.

Михаил Касоев

фото Галы Петри,
© Friend in Georgia

Другие главы в этом сборнике