Тайная жизнь вещей: французы

Михаил Касоев

Адели и Жан-Батист понравились друг другу со дня знакомства, состоявшегося в негромкой мастерской гуджаратского мебельщика, грустного умельца Акама, сработавшего картоньерку и секретер по негласному «спецзаказу» известного в городе дельца и пройдохи Куту, у которого он находился в скрываемой от всех финансовой зависимости. Как только их, чувственно сияющих, словно танцоров танго поставили в пару, позиция «abrazo abierto», на расстоянии руки Акама друг от друга, восхищенно замерли даже запахи клея, кожи, гвоздей и задумчивого бархата цвета марсала, а короткий февральский день, вслушиваясь в обещающий «впрок» счастье аромат свежего, еще не покрытого лаком, дерева, пожалел о своей быстротечности. Куту по-деловому придирчиво заглядывая в какой-то иностранный то ли журнал, то ли каталог, долго осматривал картоньерку и секретер. Наконец, он протянул Акаму тусклую металлическую пластину с гравировкой и указал место ее крепления. Акам поинтересовался: что это? «Клеймо мастера». Не Акама. Некоторое время назад шарлатану Куту поступил запрос на «что-нибудь французское, из антикварной мебели», в подарок, которым интеллигентная супруга относительного молодого профессора местного университета, специализация - западноевропейская литература, страсть – французская, мечтала «со смыслом» порадовать мужа к юбилейному Дню Рождения: полвека. Деньги для этого у нее, женщины из весьма и весьма состоятельной, «номенклатурной», семьи, водились, не переводились. Невозмутимый Куту взялся эту мебель гарантированно «достать». У знакомых его знакомых был родственник, а у того еще знакомый с родственником дипломатом, у которого удалось купить какой-то импортный специализированный то ли журнал, то ли каталог. С достаточно подробными иллюстрациями и описанием картоньерки и секретера, изготовленных славящимся еще с наполеоновских времен мастером Жакобом, повторить состаренное латунное, «лучше оригинала», клеймо которого в Гуджарати не составляло никакого труда. Равно как и Акаму сделать «французскую» мебель. Он всегда подозревал, что опоздал родиться. Лет на сто пятьдесят. Потому и грустил…

«Как свежо и… - профессорша подбирала слова - …счастливо, несмотря на века, они пахнут!» - «Коромандельский лак! Красное и фиалковое дерево! Вечером польешь водой, даже сейчас утром – зацветут. Душисто!» - От других аферистов города Куту все-таки отличался степенью подготовленности и, как сказал бы философ, «более развитой мускулатурой мысли» на лице. В первый раз ему верили. Со второго, презирая, утверждали, что «этот абажур» уговорит лысого африканца сходить в парикмахерскую, позагорать на солнце и заплатить за это деньги. Инвалютой. Представление о чести, достоинстве и законах дружбы жили в нем дремучим первобытным строем. Без видимых признаков развития.

«Стиль ампир! Какие орнаментальные мотивы! Обожаю, когда у вещей, как и у людей, есть породистое прошлое» - стремясь выразить распиравшие ее чувства, профессорша попыталась представить себя картоньерке и секретеру легко, веселым налетом, несущейся на цыпочках по горячему песку какого-нибудь бразильского пляжа, но, затруднившись, только приподнялась на носках и тяжело застыла, ну, вроде как готовая радостно - Куту-свидетель - взлететь.

«Я дам им новые имена!». Так картоньерка стала Адели, а секретер Жан-Батистом. Куту восторженно, глазами, одобрил выбор профессорши. Ему, конечно, была известна скучная, рутинная цель каждого мужчины: «построить дом, посадить дерево, вырастить сына», но сейчас и пытки инквизиции не заставили бы его отказаться от истины, которую он подтверждал все своим видом от пяток до макушки: настоящему мужчине важнее всего услышать, как женщина, ближе к верхней границе среднего возраста, дает французские имена предметам мебели. А деньги? Никто (არავინ - гудж. яз.) так искренне, как алчный Куту, не умел отказываться от них, прежде чем виртуозно дать упросить себя, взять их.

Профессор, несколько смущенный столь продуманным, но главное, щедрым подарком жены, как-то сразу же безраздельно доверился Адели и, особенно, Жан-Батисту. Часто в шутку жаловался им на своих студентов: «Читаю этим чайникам курс. Charles Louis Montesquieu! Lettres Persanes! Они обдают меня запахом вчерашнего кебаба! В замесе с душистым перцем». И профессор, «сам не дурак» поесть, шел на кухню перекусить.

Однажды, в первый раз тяжело, некрасиво гримасничая, без стеснения, искренне плакал: его ровесник-друг, вроде весельчак и бессонный кутила, встал из-за шумного стола, извинился перед собравшимися, вышел в соседнюю комнату и выстрелил себе в голову из пистолета, о хранении которого мало кто знал. Без предсмертной записки. Без причины. Незадолго до выстрела он рассказывал профессору, как необъяснимо странно было ему видеть спустя много лет налившиеся вечерним светом, живущие чужой жизнью, притворно приветливые занавески в окнах своего бывшего дома, в котором давно уже нет его. Нет тех, кого он любил и запомнил стариками… Профессор слушал его невнимательно.

«Куда уходят люди?» - колошматил тогда Жан-Батиста обычно не пьющий профессор, получивший замечание от жены, напомнившей ему некстати, что так он может повредить вещь. «Дорогую».

Случаются напасти, от которых не убережет даже ученое звание. Профессор полюбил свою аспирантку. Взаимно. Уставившись в Жан-Батиста, он ему, первому из всех домашних, признался в том, что, когда она рядом, хочется начать жить заново. «У моря. Пятьдесят девять! Брюшко. Давление. Лысею. Да, и уши волосатые. Поздно?». Адели, стараясь быть незаметной, деликатно стояла в стороне: мужской разговор.

В сентябре, в начале учебного года, в дом профессора был приглашен к ужину видный, носатый французский гуджаролог. С именем. Как всегда в таких случаях, «демократичность» обстановки и отчасти импортное изобилие за столом организовывал специальный, «бесцветный» человек в штатском, присутствие которого, впрочем, вызывало удивление только у иностранца. Сытно, несмотря на странную, не к месту, маету профессора, поговорили, начав с исторических времен еще Hommo Gudzharaticus и перейдя к западноевропейской литературе. Ближе к концу 19 века, профессорша, давно ожидая подходящую передышку, пригласила гостя полюбоваться на «ее гордость, два шедевра от мастера Жакоба».

«Мадам, у меня дурные вести, эти добротные копии, не без карнавальной импровизации, к работам Жакоба отношения не имеют. Никакого!» - захмелевший, тяжело дышащий, гуджаролог - и кто только сказал, что французы галантны? - был непреклонно и убедительно бестактен.

На столах в неразберихе лениво притихли раскормленные тарелки и полупьяные бокалы. Из чешского хрусталя. С алмазной, подцвеченной красным вином, гранью. Человек в штатском, постучал по ним жирной вилкой. Сигнал к парадному тосту, завершающему нормированное общение с иностранцем из капиталистической страны: «За нашего дорогого друга из Франции!». Все потянулись чокнуться и натужно отзвенеть бокалами. Профессору слышался из нефранцузского детства звон колокольчика деревенской коровы, неспешно топчущей копытами прохладную на рассвете росу …

Когда они остались с профессоршей одни, он признался ей в том, о чем уже знали Адели и Жан-Батист.

 В один миг профессорша, обманутая и опозоренная, как она посчитала, Адели c Жан-Батистом, поняла, что еще и преданна мужем. Со следами размоченной испариной пудры на лице, разъяренная, часто трясся подбородком, она обозвала супруга, уходящего «навстречу похотливым приключениям» со стесанным портфелем, в котором не было даже зубной щетки, «дампало» - гнида. Профессор ответил, что сам обо всем расскажет детям. Они - взрослые и… Когда за ним, хорошо воспитанным, тихо закрылась дверь, профессорша, развязно обращаясь именно к Адели, презрительно сказала ей, что считает их с Жан-Батистом «набичвреби» - ублюдками и уверенно предсказала, какое возмездие ждет экс-супруга: останется на старости лет «сиротой», будет петь в каком-нибудь табачном киоске: «купите, койфт - же, койфт - же папиросн…». Испуганным Адели и Жан-Батисту оставалось надеяться, что профессор-мужчина, который не собирался ничего делить с бывшей женой, позже все-таки заберет хотя бы их. Как обещал.

В ночь расставания всегда идет тяжелый дождь. Общий закон. Падая с прохудившегося потолка в потеках и поддерживая ритм бессонницы, вода каплями барабанила по Адели и Жан-Батисту. Иногда попадало и неспящей, в резких движениях, профессорше, которая яростно выкидывала хранящиеся в картоньерке и секретере бумаги, вырезки из газет, научные журналы и книги. Вместе со скромной канцелярией. Мстительно, не разбирая степени их важности и значения для ученой жизни профессора.

 «Прафэсори на работа есть?» - вежливо и, как он считал, правильно уточнил причину отсутствия хозяина дома Пело, когда вместе с Шико наутро был вызван профессоршей, для проведения, как она передала через соседского мальчишку, «кое-каких срочных работ». Узнав, что он «с ночи у своей гризетки», рабочие уважительно решили, что это странное, указывающее на высшее образование, имя носит какая-нибудь его дальняя, захворавшая родственница. Женщина провела их к мокрым картоньерке и секретеру, растерянно стоявшим в хлопьях разметанных вокруг обрывков бумаг с потекшими чернилами и краской, и, не пряча воспаленные, «с кровью», глаза, едва сдерживая гнев, как могла вежливо, показно не замечая их удивления, распорядилась снести «эти ненужные вещи» в подвал. Но перед этим, сорвать с Жан-Батиста, как погоны с обесчестившего себя, разжалованного офицера, «латунное клеймо мастера Жакоба». В бывшем кабинете профессора, залитом ранним, посвежевшим после ночного дождя, солнцем Адели беззвучно упала искаженной тенью на пол. Пело и Шико первой подхватили картоньерку. Униженный Жан-Батист, как истукан, мучился сознанием своей неподвижности…

«Тут у всех, занятых своим существованием, такие же простые истории, в чем-то похожие и предсказуемые. Короткие и «подольше», они ни на что в мире никак не влияют» - дослушал Ило новообращенных. «Надеюсь, есть среди них и счастливые» - проявил, несмотря на обстоятельства, учтивость Бати: «Может быть, ваша?»

Продолжение следует

Другие рассказы этого автора: