Тахта по имени Бигле и ее хозяйка - Рижа
Михаил Касоев
Исторически гуджаратский мистицизм, бессистемный и нетребовательный, с первых своих проявлений, был строго связан с рождением, жизнью, смертью или исчезновением конкретного человека. Индивидуальности! Какой без сомнения, была хозяйка тахты Бигле – передовая, в сером халате, работница городской парфюмерной фабрики, бездетная, как монахиня, - Рижа. Много лет она имела обыкновение предупреждать всех, включая Бигле, что «сегодня-завтра» к ней заглянет, вся в поцелуях и объятиях, большая сектантская толпа ближайших родственников, в именах которых Рижа нежно выделяла суффиксы «-ик-», «-очк-», «-ушк-». Рижа, Бигле и квартира в ожидании их стабильно и назойливо пахли парфюмом, который хозяйка собирала, готовя подарки любимым. О том, что у Рижи на самом деле нет никаких родственников, знала не только Бигле.
Впервые неосознанную склонность к мистицизму Рижа проявила в достаточно зрелом возрасте, когда, чтобы быть хотя бы обсуждаемой, предложила магическую практику превращения «так себе» духов «Гуджаратия» в знаменитый аромат «Fidji de Sour» от Guy Laroche. Всего-то нужно было во флакон с отечественным парфюмом добавить табака из одной сигареты марки «Союз-Аполлон», производимой здесь же. Далее флакон следовало, «показывая» луне, по четыре раза встряхнуть в течение четырех дней за шестьдесят шесть минут до наступления полуночи и дать настояться в темноте ванной или уборной. Индивидуальной или общей – значения не имело.
Публично все, без исключения, признали этот рецепт неэффективным. Но городская статистика отметила ураганный рост продаж до сих пор неликвидного парфюма «Гуджаратия», за которыми подтянулись и продажи сигарет, в соотношении 20 флаконов/1 пачка. Этим «материально-благополучным» достижением какой-то гуджаратский депутат даже «погордился» на 27 съезде КПСС, открывающем 12 пятилетку: «Пахнэм харашо, курим тожэ…»
Западные ученые-астрономы в 80-х годах прошлого века отмечали активность появления таинственных символов на Луне. В начале миллениума исследователи знаменитой Сиднейской обсерватории - той, что между мостом Харбор-Бридж и оперным театром, - расшифровали их. Это была жалоба: «Прошу Вас оградить меня от последователей некой Рижи, которые «пастаяно», в оскорбительной форме, требуют моего участия в подделке духов «Fidji de Sour». Труднее всего поддалась расшифровке обсценная, «от руки», приписка на жалобе: შემცეს, რა! (-гудж.яз). Близкий к цензурному перевод - «задолбали, ну». Лунного корреспондента установить не удалось.
После шестидесяти Рижа окончательно превратилась в плоскую женщину, красящую редкие, уложенные «в пробор по центру» волосы в цвет меди, оттенок которой был нелепо моложе ее самой, точно она хотела видеть себя в заспанном утреннем зеркале какой-то другой. При затрудненной ходьбе она скрипела в суставах, как и любимая тахта, когда на нее садились или ложились. А Бигле откровенно пахла Рижой. Обычное дело для вещей, долгие годы служивших своим хозяевам.
Теперь, изнуренная, останавливаясь немного передохнуть и постоять на Витринном проспекте, Рижа то весело, то печально, как будто в компании друзей, без умолку болтала с ними, невидимыми. Деликатно уступая дорогу смятенным пешеходам, она говорила, что ее сопровождают слоняющиеся до ночи без дела сны, и смешно или страшно рассказывают, кто из них к кому собрался прийти.
Первым назвал ее сумасшедшей Нури, у которого левый глаз всегда смотрел на собеседника с недоверием: «Ну и какой сон я сегодня увижу?» - издевался он. Рижа отмалчивалась. Нури нудно преследовал ее: «Эй, дебилка, я к тебе обращаюсь. Сон не кино…». Рижа была терпелива и вежлива, потом жестом словно подозвала кого-то. Наклонилась. Послушала. Нури узнал, что ему приснится, что он «черствый хлеб, который режут ножом. С пилообразной кромкой. Больно».
На следующее утро невыспавшийся, испуганный Нури, без объяснений, стал убежденным врагом Рижи. И угрожал ей расправой, как «шаману дикого индейца». Нури поддержали его прыщавая жена, хамоватые дочери, а за компанию и дед-приживала. Сам столетний, он с рок-н-ролльным напором, «в припев», ритмично звал Рижу «бл@дью». «Николаевской». По хронологическому периоду владычества последнего царя распавшейся империи. Рижа, к их удивлению, как нормальный человек, написала заявление в милицию. И медленно отнесла его по назначению.
«На место» приехали два расхлябанных милиционера, воротники форменных сорочек которых брезгливо терпели их потные шеи, собиравшиеся в грубые складки как на гофрированных сапогах для разогрева самовара. Большие, толстолицые и по глазам плутоватые, они напоминали персонажей гуджаратских сказок - дэвов-великанов. Рижа просила защитить ее от «злых людей», задумавших истребить ее, как когда-то индейцев Северной Америки. Милиционеры, лениво осмотревшись, откровенно раздраженно предложили ей пройти к себе. Внутрь. В резервацию.
В третий раз после ее жалобы вместе с милиционерами приехали странные врачи. Рижа безобидно жарила в духовке газовой плиты свои любимые сентябрьские каштаны и слегка журила слушающие ее сны за то, что даже лучшие из них не умеют передать этот неуемный, добрый аромат. Врачи бесшумно, словно лабораторные белые крысы, окружили смущенную Рижу. Немного посуетились вокруг нее, замолчавшей и чужой. Десятки людских, прячущихся глаз видели, как ее сопровождали к томящейся в ожидании карете «Скорой помощи». От кареты несло гидроксидом аммония, гретым бензином, резиной и безнадежностью. Рижа, прощаясь с единственными друзьями, которые только и могли, что отомстить за нее ночью, заплакала. Больше ее никто и никогда не видел. Газовую плиту отключили милиционеры. Они же прихватили с собой каштаны и собранный хозяйкой парфюм.
Новым хозяевам бывшей квартиры Рижи старая тахта оказалась не нужна. Но ей нашли применение в яркий сезон мытья «пардаги» или «халича», как здесь называли ковры. По их орнаментам бесконечно весело можно было изучать геометрию, а по цветам – колористику. Почтительно отмытые на тахте с обеих сторон водой из резвившегося черного шланга, они задорно на ней же и сохли под сияющим солнцем. Мокрая и недолго счастливая, Бигле нехотя возвращалась обратно в подвал и с восторгом рассказывала, что наверху у «всех есть послушная тень». Потому что есть солнце. Так продолжалось до тех пор, пока ее не начали использовать как драпированную траурной тканью подставку для гроба. На панихиде. Первая была по Большому Гуджо. А далее она сбилась со счета. Теперь, возвращаясь обратно, Бигле подолгу молчала.
Продолжение следует
Другие рассказы этого автора:
что говорят и о чем помнят в подвале