Что помнят вещи
Михаил Касоев
Ямрэ, как и других затворников поневоле, часто беспричинно охватывали повторяющиеся, потому как других не было, воспоминания. «Ило, ты рассказывал о казни той королевы, Маринэ Стюарт. Сколько ты нам мозги крутил!» Он с удовольствием спародировал наставнический темп речи того экскурса Ило: «Условия/обстоятельства/историческая ситуация». «Бабушка моего хозяина, покойная, Шуна любую твою историческую ситуацию объясняла лучше. Всего двумя словами: «Сейчас - так!» Короче, как все было? Королева «очень обиженно» заплакала и спрашивает палача: «э, за что?» А палач, что, не человек? Один, два ребенка, минимум, имеет. Кормить надо? Надо. Если мальчики, то семейной профессии учить надо? Надо. Жена, стопроцент, истеричка. Какая нормальная каждое утро, мужу чистый, с трудом отстиранный от пятен чужой крови, черный колпак подаст, на работу проводит? И палач уважительно, по-соседски, рот в рот, ей отвечает: «Маринэ - джан, сейчас - так!» Что? Она не поймет? Конечно, поймет».
Пауза в кромешной темноте физически длиннее… Первым от хохота затрясся Гвин. За ним - остальные.
В тот вечер на весь Гуджарати вновь обрушилось некогда неизвестное стихийное бедствие: домашние дискотеки. Старшеклассники, которые еще недавно зажимая носы выверенными движениями, в рамках программы обязательной дегельминтизации, складывали в пахнущие серой спичечные коробки под нечеткой этикеткой «Труд создал человека» свой кал, готовя его к сдаче в школьный медкабинет, а также студенты и сослуживцы, бывшие еще недавно старшеклассниками, доверительно обмениваясь притягательно пахнущими феромонами, солидарно, при выключенном освещении, погружались в полумрак. В нем так волнительно слушать евангелический хор, а они счастливо ощущали манящую свободу, ну да, танцевальных, индивидуальных движений, которые от чердаков до подвалов сотрясали немолодые, морщинистые, много что пережившие стены этого жадно влюбленного в жизнь, дьявольски упрямого города.
«Моя тоже танцевать любила» - отсмеявшись, Варкен звучал романтично, «по ситуации». «Репетировала. Устанет и смотрит на меня, как будто спрашивает: ты здесь? А где я еще должен быть в такой «моментун?» Дома, я, джана! «Джаз-маз» твой слушаю! Придет, приляжет отдохнуть. Халатик атласный, коротенький. Розовый. Сердце бьется. Часто-часто… Я удары считаю. Еле равновесие держу».
Адели, Тайви и Бигле демонстрировали подчеркнутое безразличие к подобным непристойным разговорам.
«В прошлый раз тоже самое рассказывал, но халатик на ней был салатового цвета», - незлобиво хмыкнул Гвин. Задетый Варкен, у которого слух был также остро развит, как и фантазия, атаковал Гвина: «Эй, «каклан» (засранец)! Это моя девушка, что скажу, то и носит. Ты лошадей своих вспоминай по кличкам».
Гвин помнил их всех по именам, но рассказывать любил о самом героическом. «Коня, который подо мной ходил, в парной упряжке-тачанке звали Алешка-океан. Большой был. Бурный. С нравом. В бою закусит удила, как матрос ленточки от бескозырки, и хрипит будто в последний раз: «Ой, да позади меня, да вражин полным-полно». А пулеметчик на тачанке ему в контрапункт: тратата - тратата – тратата. «Хайло закрой, Варкен! Срезался ты. Я тебе не сидушка от унитаза». От трения дерева об дерево когда-то вспыхивал огонь. Сейчас Гвин жестко скажет: «Зга, супонь твою мать!». Варкен не спустит… Тайви миролюбиво, как будто и нет никакой стычки, смекалисто, «вдруг», поинтересовалась: Гвиня, а как по-португальски «брат»? Находчивый, снижающий накал обстановки, ответ последовал мгновенно: братишта.
«Бог-не фраер!» - эксцентричный крепыш дядя Дос, голос которого Будирис и Гвин помнили еще детским и сопливым, невидимо, но так громко, взахлеб делился с кем-то своим торжествующим прозрением, что его неканоническая аллилуйя отчетливо была слышна и в подвале. Хоть звуки и всегда «резонируют кверху».
На совершеннолетие Дос с женой купили (о цене лучше не знать!) у спекулянтов сыну Орику свидетельство «крутости» своего времени - джинсы «Wrangler», фасонистые штанины которых были предназначены для ультрамодного контрастного «подворота». Мальчик в одиночку опрометчиво пошел в них погулять, а вернулся в чужих потертых линялых рейтузах. Хорошо, не голый. И - не битый. То был архаичный развод фраеров, которых гнусные уличные грабители театрализовано то «брали на испуг», то давили им «на совесть». Как черти! Втроем – вчетвером, сначала строя бутафорские, суровые рожицы они, немногословно, с плевками в асфальт сквозь межзубные дыры, предлагали притухшему фраеру отойти в сторонку для очень серьезного разговора. Принятая в Гуджарати «поведенческая модель» не позволяла последнему отказаться. «В сторонке» фраеру сообщалось, что один из его новых, навязанных знакомых, уже почти близкий друг, именно сегодня собирается навестить свою невесту (!) «с предложением руки и сердца» и, чтобы исключить риск отрицательного ответа, ему хотелось бы предстать перед ней, по этому судьбоносному поводу, «с шиком», в новых джинсах. Как у фраера. Разумеется, всего лишь одолженных до завтра. Никаких козней. Свора «сопровождения», пританцовывая, подтверждала «достоверность» этого фальшивого «признания». «Ты ведь не против моего личного счастья?» - этим доверительным контрольным вопросом всегда заканчивал «базар», вяжущий фраера, как мутная трясина, знаменитый своей черной густой копной редко вымытых и расчесанных волос, под которыми, как утверждали, крестясь, некоторые верующие горожане, скрывалась пара настоящих лукавых рожков, беспринципный, кривоногий охотник за джинсами по кличке Джексон, утверждавший, что «сможет снять их даже с… Бога».
Но, Бог - не фраер! В первую очередь, конечно, в вопросах, касающихся лично Его. Мужем ни для одной из своих многочисленных «невест» порочный жених Джексон так и не стал. Он безграмотно - незаконченная средняя школа – помочился в пьяном угаре в вечерней трансформаторной, случайно открытой будке. На провода, случайно оказавшиеся оголенными. Копна волос на голове у него оказалась не такой уж и густой. Рожков под ней обнаружено не было.
«И они еще представляют ад, как наш темный подвал», - завозмущалась Тайви, видимо имея ввиду тех людей, во главе с Мадонной, которые изредка и неохотно, по какой-либо хозяйственной надобности спускались сюда, вслух бубня о своих воображаемых, лютых, как бы кишащих вокруг, страхах. Адели же, ничего не поняв в истории с Джексоном, рационально удивилась, какая девушка будет грезить о нищем женихе, приходящем на свидание в брюках, одолженных у случайного прохожего? А как же, хотя бы, гигиена? «Лучше поиграем в цвета» - предложила она способ простого и всеми любимого времяпрепровождения в темноте. И сама же начала игру с парой правил - черный цвет исключен, названный цвет второй раз не повторяется: «Синий. Как у моря, о котором рассказывал профессор». «Зеленый», - подхватил успокоившийся Гвин и осторожно добавил: «Как у стога высушенного на воздухе сена». Биглэ: «Голубой. Как у неба, которое я иногда недолго вижу». «А по мне лучший: темно-лиловый! Цвет музыки, которую я однажды слушал вместе со студентами профессора», - Бати был категоричен. «Коричневый, - вступил Ило, - как у корешков моих лучших книг». «Сливочный. Цвет начинки в конфетах «Птичье молоко», - это была Тайви. «Баджахло. Цвет кольца из золота 999 пробы, которое носила первая, недолгая жена хозяина», - Ямрэ любил, когда достаток был четко определен и доказательно представлен. «Оранжевый!» - смущаясь, немного по-детски, предложил Варкен и пояснил: «Как у абрикоса». Будирис выбрал янтарный, «живой», как он считал, цвет пива и встрепенувшись, в тысячный раз задал свой избитый вопрос: «А этот художник Малевич, какой национальности был?» Ответа он и не ждал. «Посидел бы с мое в подвале, написал бы «Белый квадрат», - Будирис опять гордился своим остроумием. О картине «Черный квадрат», он, разумеется, случайно узнал от одного из опустившихся посетителей своего павильона, каждый день когда-то хоронившего в себе искусствоведа.
«На судьбу жалуешься?» - Бигле обращалась к Будирису. «Слышишь днем с улицы монотонные, глухие удары? Венский стул, совсем еще новый, с безжалостно выломанным по кругу сиденьем… Его, судя по всему, и так гнутого за недолгую жизнь, словно проклятого, прибили гвоздями высокой спинкой к электрическому столбу, и теперь неугомонные мальчишки азартно гоняют под ним, смиренным, мяч, пытаясь так его бросить, чтобы попал он в обветренную, с трещинами, красную спинку стула, а опустился вниз сквозь беззащитный, дрожащий от боли обод. «Игра у них такая. Баскетбол называется». «Дети, не понимают, что творят…» - с сочувствием, как с проповедью, вмешался Ило.
«Да что там дети! Три зонта у моих хозяев было. Три взрослых, родных друг другу, зонта», - и эту историю Тайви все знали. «А когда их укладывали в мои «ясли» ручками вверх, один другого норовил толкнуть, до упаду». «Кровное родство - не гарантия взаимопонимания», - Ило едва слышно, непрощающим голосом, говорил отточенными отрывками внутреннего и давнего диалога. С кем-то неизвестным. «Нередко это повод для особой, необъяснимой жестокости». Напрягшим же слух друзьям он громко, с иронией, объявил: «Как бы мы ни жили сегодня, в несовершенном настоящем, однажды оно, все равно, станет славным прошлым». Надо подождать. Просто подождать. Всего лишь подождать.
Михаил Касоев, для (С) Friend in Georgia
Завершение следует
Другие рассказы этого автора:
что говорят и о чем помнят в подвале