Михаил Касоев

Будь по соседству скотобойня или психлечебница, это место на рассвете могло бы вдохновить на «Крик» нового Эдварда Мунка. Пейзажу не хватало лишь чистого белого цвета невинности. И надежды. Опесоченный, тяжелый ветер раз за разом бросался на серый глухой брезент палаток, очертаниями напоминавших пирамиды Майя, при строительстве которых индейцы значительно сэкономили на материалах. Встав в прямоугольник временного городка на сухом диком плато неизвестной возвышенности, палатки предназначались для коммунального приюта в полевых условиях «личного состава», призванного в тогда еще Советскую Армию из Гуджаратского Университета для прохождения военной подготовки по профилю «Боевое применение мотострелковых подразделении и частей на БТР».

Недавно прибывший в расположение части подполковник Ша - беленький, 42-летний, пропахший инвентарными запахами, - считал личный состав «сбродом на лежбище». В чем публично признался в первый же день знакомства, состоявшегося не по обоюдному согласию. Когда униженный строй возроптал, подполковник через паузу, поддержанную немигающим взглядом духовидца, предъявил строю насмешливое замечание: «Лапаракчики!» Неизвестное слово было составлено им из гуджаратской основы «лапараки» - «разговор» - и русского уменьшительно-ласкательного суффикса «-чик». Во множественном числе. По мысли подполковника, так он приблизил известное замечание «Разговорчики в строю!» к пониманию аборигенами. Оба языка, гуджаратский и русский, стерпели творчество подполковника.

Личный состав мгновенно вспыхнул почти религиозной ненавистью к командиру, который к тому же торжественно объявил о начале карантина и посвященного ему десятидневного «марафона строевой подготовки». Пока без оружия в руках. Выжившим в марафоне предлагалось на одиннадцатый день, в благодатный час, принести присягу Родине. С оружием в руках. А после, когда солнце встанет в зените, пройти торжественным, устрашающим потенциального противника парадом мимо трибуны с подполковником Ша. «Ну, поскакушки?» - красиво, по-старообрядчески поддержал он скорбный дух. Строй к этому моменту уже точно знал:

А. Купить свободу до окончания карантина нет никакой возможности. Ни у кого!

Б. После карантина - «видно будет».

В. Богу, чтобы создать землю, понадобилось семь дней. Подполковнику Ша, чтобы создать солдата, понадобится 10 дней.

На исходе первого дня карантина, после изнуряющих «поскакушек», группа будущих офицеров, пережив чувство потерянности, обнаружила себя пялящейся вниз, в меланхолическую трещину в плацу. Вечерние разговоры на «en plein air»* почему-то всегда слышатся более многозначительными, а иногда и мистическими. «Эта точка с другой стороны планеты имеет свой антипод. И скорее всего это Южный Океан! Ну, пробьемся, ну, всплывем, а если район не судоходный, кто нас подберет?» Отчаяние испепеляло силуэты говорящих...

В это же время, в палатке медицинской службы, обеспеченной бинтами и чистым спиртом для лечения военных патологий на поле боя, а также знаком «Красный Крест», символом надежды на гуманизм противника в случае авианалета, - другая группа будущих офицеров, несмотря на пьянящий «Сухой закон 1985 года», с согревающим воодушевлением уговаривала Отца Небесного явить миру геометрическое чудо во имя Гуджарати: свести в одной точке траектории движения восьмитонного БТРа и подполковника Ша, с обязательным нахождением последнего в слепой для невинного водителя зоне. Возражении Отца Небесного никто не слышал…

В середине карантина положение дел с продовольствием в палаточном городке, подневольные жители которого переживали энергозатратные дни, стало угрожающим. Привезенные с собой продукты закончились. Есть было нечего. А то, что было, невозможно было жрать. После ужина от столовой под полевым навесом к уже не пахнущим деревом свежевыструганным подмосткам над коллективной выгребной ямой тянулась понурая живая очередь. Выглядела она не совсем «костюмно».

На шестой день, как только над вечерним городком раздалась поверочная команда «Стройся!», анонимный мужской хор (солист Коки Коколадзе) из палаток с неортопедическими нарами, с оттяжкой на злой вдох, аутентично гортанно грянул в ответ: «Дэдис ткна!»**. Три гласных буквы, шесть согласных - не каждый бунт начинается так определенно.

Джон Эдвард Орме (американский ученый!) утверждал, что «наименьшей временной единицей, распознаваемой сознанием человека» является 1/18 секунды. Брехня! Объединенным голодной солидарностью бунтарям понадобилась 1/36 секунды, чтобы распознать тотальное неравенство сил. Их, в общем, даже милый, палаточный городок вмиг превратился в пылающий тревогой лагерь, оцепленный комендантской ротой, прибывшей с оружием на шумных грузовиках, - навести порядок и добиться беспрекословного выполнения команд гуджаратской массовкой. По требованию невидимого незнакомца, усиленному металлическим рупором, бунтовщики, огрызаясь, покидали палатки и пылили в ночных, узких проходах между ними, пытаясь выйти и встать в строй. В нем никто не хотел оказаться в первой шеренге, а потому все просто столпились на плацу. Натренированные лучи автомобильных фар и один слепящий бортовой прожектор безошибочно выхватывали из всклокоченной толпы лица зачинщиков бунта. Маясь у ног бойцов, недружелюбно лаяли, сытые, сука, сторожевые собаки. Когда подполковник Ша сделал твердый шаг вперед, даже им показалось, что он вошел в состояние левитации и воспарил над плацем. Оттуда, сверху вниз, он зачитал тревожную телеграмму-молнию с уведомлением о доставке: «ПРИНЕСТИ ПРИСЯГУ РОДИНЕ зпт НЕ ПОСРАТЬ ПРИСЕСТЬ вскл ША тчк».

Под подполковником змеились два обязательных в таких случаях, требующих вмешательства инквизиции, сотрудника Особого отдела. Началась идейная фильтрация. «Коммунисты, выйти из строя!» Cбив несколько человек в группу, «особисты» повели их за собой в небольшой овраг, заполненный разъедающими темноту выхлопными газами стоящих на краю грузовиков. Пока для профилактического исправления заблуждений. Было слышно, как один из уводимых физиологически оправдывался: «Коммунисти что, кушать не хотиат?» Откуда-то из задних рядов раздался тихий, старый вопрос: «Евреям тоже выходить?» Спрашивающего все любили за чувство юмора; за неизменную, неподдельную грусть в глазах даже в общем быту уважительно звали не иначе, как Бадри Натанович… Казалось, эта испуганная ночь станет бессрочной.

... Утро, не выспавшееся после неудачного бунта, занималось над палаточным городком как-то вяло. Время шло медленнее обычного. Одиночные обязательные команды звучали редко, подчеркнуто вежливо и выполнялись демонстративно молча. Без рвения. Подполковник Ша выглядел как усталый, хмурый гуртовщик, вернувшийся из «ночного». Он явно чего-то ждал. Шел седьмой день карантина…

«Знаешь, что самое главное в исполнении танца живота?» - друзья Туски и Мага, сидя поздно после отбоя перед своей палаткой, в самом центре, как им казалось, Вселенной, изучали мироздание, на пару раскуривая «по-доброму» забитый еще в Гуджарати «kociachok» с тайной философской травой. Деликатно освещенный фонарными столбами, подполковник Ша внезапно вывалился из прохладной темноты правой зоны плаца, предназначенной для отработки поворотов на месте. Стало ясно, что неизвестно где, неизвестно с кем, но подавление бунта он отметил и празднично, и обильно. Хоть и неофициально. Быстро сменяя свирепые мускулистые гримасы на лице, он молча понесся левым плечом вперед. Стало также ясно, что подполковник кого-то атакует. Обе руки при этом он держал на весу, вытянутыми вправо. «О, застрял в переходе между мирами», - согласились друг с другом Туски и Мага. Спор разгорелся по поводу положения рук подполковника. Туски считал, что оно характерно для штурмовика, волокущего на бегу короткую осадную лестницу. Мага возражал: так удобнее было бы тащить первым номером в боевом построении стенобитный таран. Подполковник поравнялся с зоной выполнения воинского приветствия и на время исчез из их поля зрения за готовящейся к параду декоративной трибуной. Без перил. На фоне такого низкого в этих местах летнего неба она не сильно отличалась очертаниями от эшафота.

«Кретино,- вернулся к началу разговора Туски, - главное в танце живота - пупком обозначить в воздухе горизонтальную восьмерку» - «Зачем?» - «Это символ бесконечности! В математике». Туски чаще заглядывал в дверной глазок, чем в женский пупок, но нелегальное образование, полученное им на закрытых просмотрах в гуджаратском Доме Кино, позволило добиться некоторого интеллектуального превосходства. Тем временем подполковник Ша, подбадриваемый неведомыми тенями, безрассудно уходил все дальше и дальше.

На тело подполковника Ша, исчезнувшего в ночи, ленивая, как и две другие, третья поисковая группа наткнулась нехотя. Он спал в обуви, в профиль лежа на земле, вжав в нее двенадцать ребер левого бока. На лице пузырились, стекая к носу, глянцевые капли то ли пота, то ли тестостерона. Три пальца правой руки: указательный, средний и безымянный - веером неудобно расположились на правой щеке, доверчиво подставленной щедрому, размашистому солнцу. Прекратив трещать, кузнечики, маскировавшиеся в валявшейся на траве тульей навзничь фуражке, в жаркой тишине вслушивались в голоса внутри головы подполковника. Судя по дыханию, все еще пьяный от случайного, забродившего воспоминания, он спускался с пика эмоционального накала и пел нестроевые песни. Дуэтом. С женщиной. Возможно, она-то его и разбудила неловким интимным движением…

Между левой и правой половинами лица подполковника проходила видимая граница от естественного цвета к бронзовому. При этом его правая, загоревшая щека полыхала тремя «фирменными» полосками, как в логотипе известного производителя дефицитного спортивного инвентаря из страны, не входящей в Организацию Варшавского договора. Старший группы Киша Масоев приветствовал его пробуждение с нарушением воинского ритуала: «Пиз…ц! Подполковник ADIDAS!». До окончания карантина, принятия присяги и торжественного парада с песней оставалось два дня.

Никогда еще за свою жизнь подполковник Ша не видел столько явно или сдержанно улыбающихся ему навстречу лиц, как в тот день, когда после бессознательной ночевки в открытом пол он возвращался в палаточный городок, предварительно снарядив «на долгий х…й» третью поисковую группу в полном составе. Вместе с родителями. Только в дежурной палатке, заглянув для «оправиться и побриться» в крупный озорной осколок зеркала, весело болтавшийся вместе с тентом, к которому был прикреплен, подполковник понял причину внезапной «улыбчивости» окружающих. Странное, неясное чувство неловкости почему-то прихватило его. Все заметили, что теперь, отдавая распоряжения и приказы или снаряжая кого-нибудь «на долгий…», подполковник Ша явно предпочитал быть представленным с левой стороны. Если это не противоречило Уставу. Кучерявый Кун, устроившийся на завидные дежурства в полевую хлеборезку, объяснял товарищам: «Может, в нем, наконец, появилась первая боль, которая должна быть в каждом человеке?» Что-то также неуловимо изменилось в поведенческой норме отношения к подполковнику со стороны личного состава.

Так часто случается с влюбленными или арестантами. После первой страстной близости, Он вдруг обнаруживают какую-нибудь деталь в остатках Ее одежды или макияжа. И серьезный, задумчиво закуривает сигарету. «И чего это я так сходил с ума?». ОНА при этом уголками губ уже мысленно репетирует фразу для мамы: «ОН серьезно думал о наших отношениях!» А арестант после долгой отсидки, встречая бывшего надзирателя, вдруг обнаруживает его сильно одряхлевшим. И серьезный, задумчиво закуривает сигарету. «И чего это я его так боялся?». Надзиратель при этом в презрительных уголках губ прячет: «И вот на охрану этого чмо я извел жизнь!».

Военный совет, который проводил подполковник накануне принятия присяги, был посвящен организации завтрашнего важного дня. Выслушав серьезные доклады подчиненных, он задумался и сообщил: «Надо поменять направление парада или переставить трибуну!» Не сразу офицеры званием ниже поняли: если оставить все, как есть, то парадная колонна будет заходить «со стороны правой щеки подполковника». С равнением налево. А этого ему в такой торжественный час не хотелось. Практика эффективных решении подсказала подполковнику, что с переносом трибуны возни будет все-таки больше, чем с людьми. В конце он также утвердил репертуар сплачивающих на марше песен. Выбор нужно было сделать между двумя композициями: о выработке мозгом вещества дофамина в состоянии ожидания (Не плачь, девчонка…) и о прокрастинации (У солдата - выходной…). «Петь будут про девчонку».

Выстраданный день присяги и парада солнце, пробиваясь к зениту, освещало «по плавающему графику» сквозь проемы меж туч.

Удивленный внезапным изменением в направлении парада, личный состав как мог синхронно начал движение «со стороны левой щеки» подполковника Ша. С равнением направо. Запевала по прозвищу Лимончелло, любивший хвастнуть своим дальним якобы родством с дореволюционным лимонадным королем Гуджарати (эх, если бы не советская власть…), затянул созданную в лагерном подполье простую, как раз-два-три, песню: «Черное море, белый пароход…». Ненадолго теряя чувство опасности, ее в удовольствие подхватили остальные: «Наш командир по звездам нас ведет. Ему не нужен Адидас, ему не страшен Карабас. Это ass! Это ass! Это ass!»

Безразличные тучи наглухо закрыли солнце. Пошел дождь. Мелкий и колючий. Это значит, где-то наверху, на атмосферном фронте, началось невидимое «взаимодействие теплых и холодных воздушных потоков». И больше это - ничего не значит.

«На открытом воздухе»*

«Мать твою!»**

Михаил Касоев, инсталляция автора (С) Friend in Georgia