Новый проект!

Автор - бывший журналист. Навсегда тбилисец. Сейчас живет в Москве. Спотыкаясь о пороги памяти, ворчит и старается правильно расставить буквы

Михаил Касоев

ДУБАРА
Продавец мороженого, Кязо Кямаров, по прозвищу Дубара, обиделся на Советскую власть в конце весны 1969 года. Левша, он тряс зрелым, сильным левым кулаком прямо в кабинете тов. Амари Марки - председателя жилищной комиссии исполнительного комитета района Гуджарати. Перед тем, как попасть в этот важный кабинет, Дубара прожил в ожидании приема почти шесть месяцев. В назначенный день он побрился, помучившись, отмыл руки и надел чистую сорочку. Несмотря на это, тов. Марки вновь сказал, что время улучшить его жилищные условия еще «не пришло». Впереди него, в очереди есть другие, «остро нуждающиеся». Невидимую очередь Дубара представлял, как длинный сцепленный поездной состав. Без «головы» и «хвоста». Пассажирские и товарные составы часто проходили по железной дороге, проложенной неподалеку от дома Дубара и своим «пыточным» «даг-даг-даг-даг-даг-даг» раздражали его, мебель, посуду. И жену. Безрассудно отвечая нудному тов. Марки, Дубара выразил надежду, что председатель «сдохнет прямо здесь», и пожелал его патрону - советской власти – не дожить до своего столетия. В нехитрых застольях с «братьями-мужиками» Дубара привык мерить долголетие человека и власти – мгновениями или веками. При этом, он не знал значения слова «безобразие» и потому не понял, что от него требует прекратить высоким голосом кастрата тов. Марки.
С женой Руной Дубара, без трепета в отношениях, жил в крохотном «однокомнатном» подвальчике с радиоточкой и газовой кухонькой. Газ, в пузатых красных баллонах, не располагавших к спокойствию, был привозной. Холодная вода и другие удобства - во дворе. На земляном, ничем не покрытым полу стояли недовольные друг другом хмурый «одежный» шкаф «под потолок», смущенный круглый стол, без одной ноги, со скатертью-«клеенкой» в старых и новых протертостях и наглая железная, громко пружинящая кровать, которую в первые годы брака так не любила Руна. Когда стало ясно, что у семьи не получается завести детей, Руна в ответ на упреки огрызалась, указывая на кровать: «Как их заведешь, когда ночью нас все время трое?» За двадцать лет брака Руна сильно опустилась. Ее обычный домашний костюм никуда не выходящей домохозяйки - длина-макси, составляли три несвежих, надетых друг на друга халата: два внутренних с разными пуговицами и третий - запашной со свисающими нитками, прокладывающими по полу хаотичные маршруты ее суточного перемещения по подвальчику. Три халата хоть как-то сдерживали рвущийся наружу мрачный запах сжатого в подмышках жира, с которым она давно сжилась.

“Дубара выразил надежду, что председатель «сдохнет прямо здесь», и пожелал его патрону - советской власти – не дожить до своего столетия. ”

Дневной свет в солнечные дни и струйки дождя в непогоду попадали в подвальчик через две горизонтальные, негерметично остекленные щели. Дубара, стоя у них в полный рост, часто смотрел на улицу. Там он видел взрослых людей по щиколотку, детей - по колено и научился узнавать многих знакомых по обуви. Особенно ему нравилась обувь грузинско-польской красавицы Цацы Павляк, когда она проходила мимо его подвальчика. Коц-коц-коц-коц - молодые звуки, выбиваемые бежевыми каблучками ее туфелек, озорно соскакивали в подвальчик Дубара. Он улыбался.
Вечером после встречи с тов. Марки, в уборной, под желтой лампочкой, повешенной на двух мученически скрученных проводах, засидевшийся Дубара разглядывал мятые фото в газете. Из подписей к ним, отпечатанных жирным шрифтом, он кое-как узнал, что Куба готовится праздновать десятилетие своей революции и вспоминает пламенного борца за мировую справедливость - Эрнесто Че Гевару. Фото были убедительны. Дубара бережно отложил эту газету и подумал, что если бы вместо тов. Марки председателем жилищной комиссии был бы Че Гевара, то все было бы по справедливости. Он естественно и легко поверил в это. Теперь Че Гевара был уважаемым им человеком. В начале лета Дубара придумал, как выразить это уважение.
В тот июньский день отражение Дубара, как всегда, жарко жалось к окнам первых этажей квартир, выходящих на улицу. Окна передавали его одно другому, встречая и провожая от дома к дому. Взмокший, он толкал перед собой недружелюбную металлическуютележку с вафельными стаканчиками мороженого, короткую искусственную жизнь которого поддерживал выложенный по дну тележки «сухой лед». Дубара и тележка подпрыгивали на разломах нецентральной улицы, как два игральных камня, брошенных невидимым игроком наудачу. Собственно, свое прозвище он получил во время игры в нарды, по правилам которой «дубара» - означает игровую комбинацию, когда на двух камнях-зарах одновременно выпадает по два очка. Неизвестный «креститель» обратил внимание, что имя и фамилия – Кя-зо Кя-маров - начинаются с двух одинаковых букв.
Сзывая покупателей, Дубара громко и якобы по-русски, одновременно с двумя акцентами, выдававшими звуковые особенности привычных ему языков: курдского и грузинского - оповестил улицу: Марожни от Че ГеВарэ! Прадайом марожни от Че ГеВарэ! В имени сomandante Дубара делал микропаузу перед «в», ударение на гласной «а», раскатывал «р» и тянул, как мог, конечное «э».

Улица была в восторге! Интернациональный потребитель со слуховой фантазией особо отметил, что выделяемое голосом Дубара «…Варэ!», можно было перевести с курдского, как «приходите, подходите». Объем продаж подрос и стал стабильно выше привычно-сезонного.
Все лето, от улицы к улице, Дубара оказывался в центре гвалта (сейчас сказали бы «хайпа») передразнивавших его детей и взрослых. Им не терпелось купить стаканчик мороженого «от Че ГеВарэ» и заодно немного прохлады. За девятнадцать копеек.
Только фланер Гачо Мацабери, утверждавший, что мальчиком видел 25-го февраля 1921 года над Тифлисом тот самый «красный флаг», о котором тов. С. Орджоникидзе докладывал тов. И. Сталину, как-то сказал Дубара, что не видит никакой связи между мороженым и кубинским аргентинцем. И подтвердил свой вывод мудростью на латыни: «Sad Erekle, sad Chemikle!». (Не рекомендуется публично и дословно воспроизводить эту мудрость в Грузии вне определенного контекста. На русский ее очень вольно, без оригинальной обсценной лексики можно перевести, как «в огороде бузина, в Киеве дядька». Прим. автора). После этого Дубара, окончательно, понял, почему ему никогда не нравились не раз виденные из подвальчика нагуталиненные туфли-торпеды Гачо.
В конце улицы, на подъеме, Дубара устраивался отдохнуть на низком уличном подоконнике и съесть свой оплаченный недоданной сдачей стаканчик мороженого. Он называл этот стаканчик - пешкеш. Халява. Мороженое, полурастаяв, стекало по его пальцам с свернувшимисяпод ногтями черными червячками грязи. Дубара не брезгливо, «в затяжку» облизывал их. В 1969 году большинство микробов еще не родились.

“Только Гачо Мацабери сказал, что не видит никакой связи между мороженым и кубинским аргентинцем. И подтвердил свой вывод мудростью на латыни: «Sad Erekle, sad Chemikle!»”

Он все еще стоял в очереди на улучшение жилищных условии, когда в стране началась гражданская война. Люди перестали есть мороженое. Дети, которые дружно выбегали на улицу, едва он затягивал свое знаменитое «Марожни Че ГеВарэ!», выросли и стреляли друг в друга. Комбатанты пахли порохом. Мирное население пахло дымом страдающих костров и спасительным керосином. Им светили, им грелись, на нем готовили еду. Если она была.

Дубара овдовел, заметно отяжелел в движениях. Теперь он буднично стучался во все знакомые двери. «Вчера во сне я видел твоего (-ю) мужа, жену, брата, сестру, отца, мать. Какой был(а) замечательный человек! Как жаль, что умер он(а), а не я». За этот монолог с опущенными глазами ему подавали. Кто что мог. Искренность, с которой его принимали, закончилась, когда он пошел стучаться в одни и те же двери по второму разу.
На самом деле, Дубара никогда не видел никаких снов. Ему нечего было видеть. Именно поэтому-то он и смог удивить смерть. Когда пришло его время, она изумленно посмотрела до конца вместе с Дубара его единственный и последний сон… В нем усталый Дубара, как мог деликатно, холодными костяшками немытых пальцев, свернутых в слабеющий левый кулак, стучался в глубокий белый проем в рыхлом черном пространстве. Дуг-дуг. Пауза. Дуг-дуг. Звуки плавно опадали на земляной пол его подвальчика и мгновенно замирали. Из проема в запахе керосина ему навстречу вышла возлюбленная Че Гевары, так похожая на Цацу Павляк лет тридцать назад. Вся такая пронзительно-прозрачная. Без туфелек. Дубара, не удивляясь себе, обратился к ней якобы по-испански, но все с теми же двумя акцентами:

-Buenas noches, señora! Ernesto es mi amigo! Como es unapena que murio… *
А она, неподдельно приветливая, называя его по имени, ответила:
- No, Kiazo, no! El Che vive! **